похоронены в его туннелях заживо; другие не могли забыть окровавленных и покрытых пеплом людей, бежавших вниз по улице подальше от метеоритами падающих железных обломков, и настаивали на том, что поезд безопаснее. Я разделяла мнение первых, поэтому после экзамена меня ждал долгий путь домой, в Бруклин. «Что бы ни происходило в мире, вам все равно следует порадовать себя, купив что-нибудь приятное, например, перьевую ручку», – посоветовала мне одна профессорка. На тот момент такое предложение казалось столь же нелепым, сколь и любезным (с тех пор я сама раздаю подобные советы).
В тот день меня тошнило, как и в течение нескольких месяцев после 11 сентября. Я никогда раньше не чувствовала (и надеюсь, никогда больше не почувствую), на что похожа физическая близость к тысячам убитых людей. Какой у нее запах. По дороге домой я снова и снова прокручивала в голове фразу Эмерсона. Ее поверхностная беспечность или равнодушие напоминали мне некоторые буддийские напутствия, например, о том, что «нынешний момент – лучший учитель». Напутствие, которое может реально вывести из себя (нынешний рак? нынешняя автомобильная авария? нынешнее разлучение с ребенком? нынешняя полицейская стрельба? нынешняя несправедливая война? нынешнее шестое вымирание? нынешняя пандемия?). Тот факт, что мы не можем вынести из этих утверждений определенный опыт, и есть неотъемлемая часть их подрывного потенциала, как и то, что лучшие учителя, чем бы они ни были, могут привести нас к смерти (увы, таково одно из определений жизни).
Мыслить должны мы, мы должны мыслить. Пока мы думаем, мы можем вспомнить, что важно не только с кем и о чем мы думаем, но и в каком настроении. Как говорят участницы феминистской команды по экономической географии Дж. К. Гибсон-Грэм: «Дух нашего мышления – вопрос этический, как и выбор техники и практики мышления». Несомненно, это этическое решение осложняется тем, что, по словам Гибсон-Грэм, «всякое мышление обусловлено чувством». Если наши чувства формируют наше мышление, а мы не всегда можем их выбирать, то как мы можем выбирать настроение нашей мысли?
Настроение моих мыслей определяют, а иногда и предопределяют самые разные вещи: моя родословная, мое историческое настоящее, моя природа, мое воспитание, технологии, с помощью которых я произвожу и распространяю свои идеи, мой круг общения и проторенные дорожки моего разума. Эти тенденции никогда не подчиняются полному контролю (горе той, кто думает иначе). Тем не менее тот факт, что многие наши мысли и чувства спонтанны, привычны и связаны с превосходящими нас силами, будь то наши традиции, наше время или наш темперамент – не повод полагать, что они не могут меняться. Осознание выбора, который у нас есть в таких случаях, – это практика свободы, на которую стоит потратить время.
Размышлять вслух вместе с другими, что я и пыталась делать на страницах этой книги – одна из таких практик. Это непрерывный и даже диалектический процесс, в ходе которого мы допускаем взаимопроникновение и трансформации, сохраняя при этом способность устанавливать различия и настаивать на своем. Мы не обязаны во всем соглашаться. Но мы обязаны не бросать друг друга. Использовать дискурсивный язык для достижения такой цели проблематично, поскольку дискурсивный языка монологичен, он симулирует знание. Но размышлять вслух – не значит командовать, спорить или убеждать. Это значит исследовать, как определенные идеи влияют на нас: на нашу личность, на культуру, на субкультуру или даже на целый вид, – и обеспечивать циркуляцию идей, их адаптацию и выход в жизнь, чтобы не дать им сковать нас (как это может произойти со «свободой»)[145].
Что касается заключительной грандиозной ночи освобождения – она меня по-прежнему не слишком привлекает. Даже наоборот, мой терпеливый труд в сферах искусства, секса, наркотиков и климата (их могло быть и больше, но ограничения порождают плоды) укрепил мое уважение к комплексным непрерывным практикам свободы, к заботе и ограничениям, как и к непростому решению «оставаться со смутой». В то же время, пока я завершаю работу над этим проектом, я буквально слышу за окном шум восстаний, которые заполняли улицы на протяжении целого лета, их непокорное веселье, наполняющее меня надеждой и благодарностью в это душераздирающее и страшное время. Взрыв какофонии публичных собраний во имя свободы и заботы в разгар такой интенсивной изоляции (то есть жизнь в эпоху призыва «оставайся дома», когда наша возможность прикасаться друг к другу очень сильно ограничена) служил напоминанием о неудержимой силе освободительного духа, как и о его временном изобилии: о том, как он связан с борьбой прошлого, как меняет форму, чтобы соответствовать настоящему, и какими возможностями обладает, чтобы волшебным образом преобразовать будущее.
Одни прогнозируют, насколько мы близки к тому, чтобы упасть в ту или иную пропасть, и составляют график вероятности того, будет ли настоящий момент (с нашей помощью) порталом в те изменения, которых мы так ждем и в которых так сильно нуждаемся, и действительно ли сейчас – хорошее время, и мы знаем, что с ним делать. А я думаю о том, что необходимость отказаться от участия в забеге надежды и страха никогда не казалась мне столь очевидной[146]. Даже если этот момент не принесет ожидаемых результатов (а какой принесет?) и даже если дальше дела пойдут только хуже, это не значит, что портал закроется и мы вернемся в Матрицу, мрачно ожидая пришествия deus ex machina, который даст нам еще один шанс. Нам придется продолжать, и мы уже будем продолжать, с нашей любовью, уроками и борьбой – почитаемая Робином Д. Г. Келли троица, в которой все элементы неотделимы друг от друга, и каждый готов поддержать нас, если подведут другие.
Что касается обретения свободы «за две-три секунды» и избавления от «всех печалей и сожалений о прошлом… всякой неуверенности и страха перед будущим», не могу сказать, что всё это со мной случилось. Более того, одним из сюрпризов этой книги было то, что внимание к свободе привело меня к лобовому столкновению с тревогой – самой грозной соперницей свободы. Наверное, тут нечему удивляться: один из уроков взаимозависимости состоит в том, что невозможно познать явление, не познакомившись с его братьями, сестрами и окружением. Я не первая мыслительница (или человек), познавшая потенциально плодотворную, хоть и утомительную, связь между свободой и тревогой, пускай мне и пришлось узнать её на собственном опыте[147]. Но я могу сказать, что благодаря этим повторяющимся и болезненным вылазкам я смогла узнать, какие привычки разума приводят к большей панике, хладнокровию и оцепенению (леденящий страх разочарований и неприятных сюрпризов; яростное желание избежать боли, болезни или смерти; попытки контролировать
